Меня зовут Клод Гарамон и я попытаюсь вам рассказать про один шрифт, который я создал.

Но для этого мы спустимся на самое дно Средних веков...Приятного приключения!

В Средние века нужны друзья, поэтому
EB Garamond заручился поддержкой

79 языков

Чуть ниже тот самый рассказ, не смейте читать!

Да будет ведомо всем и каждому, сей свиток лицезрящим! Приветствую вас, о просвещённые книжники и искусные переписчики! Я – Гарамонд, дух, рождённый в пламени печатного станка и волею великого мастера Клода. Не чернила и перо суть моё естество, но сама гармония линий, строгость засечек и изящество овалов. Ныне возжелал я, дабы мой облик служил не только латинскому наречию, кое есть мне родная стихия, но и всем прочим языкам великих и малых народов. И затеял я сие не для славы, но для единения знаний под сенью единой каллиграфической утвари.

Как же снискал я благосклонность семидесяти девяти языков? И ныне, по милости Господа и искусству каллиграфии, семьдесят девять языков признали меня своим верным оруженосцем. Отныне я равно готов служить для хроник на языке франков, поэзии на языке провансальских трубадуров, научных трактатов на языке германских учёных и богословских текстов на языке славянских просветителей. Да пребудет с нами знание, и да не будет меж языками более преград, ибо все они говорят одним почерком – моим. Сей свиток скреплён моей личной печатью – неизменной элегантностью и верностью традиции.

Внемлите срочному донесению! В нашем славном городе-шрифте, где каждая буква знала своё место и высоту, приключилась великая смута и безобразие. На главной площади, у чертогов Прописных, собралась буйная толпа из строчных и вспомогательных знаков, да устроила они форменную потасовку. Курсивные, вечно всё клонящие, наскакивали на прямолинейные Унициалы, а зазевавшаяся запятая, не выдержав толкотни, свистнула в свой свисток, от чего переполох лишь усугубился. Поднялся такой гвалт и суета, что даже кернинг, коий отвечает за межбуквенные дистанции, был бессовестно попран, и все знаки сбились в нечитаемую, беспорядочную кучу!

Силами верной стражи порядок был восстановлен. Мы водворили каждую литеру на её законное место, напомнив всем от «А» до «Я», что красота нашего города — в строгой гармонии и в умении разных форм сосуществовать ради великой цели: нести Слово. Отныне в городе царит мир, и все семьдесят девять языков, коим мы служим, вновь могут полагаться на наш незыблемый порядок. С должностной печатью и верностью уставу,Шеф городской стражи, Мастер Кернинг.

Тут не поймешь: то ли глифы, то ли жертвы чумы

Заключение сира-доктора Пьера де ля Фонта, члена Гильдии Врачей и Аптекарей, по результатам осмотра литер в квартале Гарамонда Акта сиго числа, по указу Светлейшей Типографской Коллегии, мною, в маске сией, наполненной ароматами руты и ладана, да отгоняющими миазмы, и с жезлом означения для неприкосновения к страждущим, был проведён осмотр. Увы, чума проникла и в сию обитель знания. Симптомы явны: у литер «a» и «e» замечена дрожь в засечках и бледность овалов – верный признак «шпационной горячки». Лигатуры страждут от чёрных нарывов кернинга, а у кэпсовых литер «M» и «W» наблюдается раздутие от горделивого чтива, что есть худший из недугов.

Некоторые глифы, увы, уже впали в летаргию и не откликаются на призывы к ясности. Воздух вокруг них тяжел и наполнен дурными парами от плохо переваренного текста. Заключаю: сии буквы поражены моровой язвой небрежного набора и скверной вёрстки. Предписываю немедленный карантин под сенью широких полей, окуривание дымом от горящей смолы сосновой для уничтожения скверны и кровопускание до тех пор, пока не будет достигнута совершенная гармония и серый цвет не ляжет ровно. Да хранит нас Господь от гнева Его, являемого через сии телесные наказания буквам. Скреплено печатью и подписью моей,Доктор Пьер де ля Фонт, при Главе Пунктуации.

extrabold

bold

semibold

medium

regular

всё это в
italic

Сей день, от Рождества Христова... (далее числа стерты) Не изгладить сей ужас из очей моих. Совершил я ныне деяние, кое отравит сон мой на веки вечные. Речением Мастера-Типографа был я послан на окраину кассы, в чащобу, где обреталась та, что звалась Вельзевулой Жирной. Не буква, но чудовищная пародия на нас, чистые литеры! Плоть её, пухлая от неправедной мощи, пожирала межбуквенные просветы, а поступь её губила вёрстку. Шептались, что черпала она силу из самых тёмных чернил, что клятвы свои давала Князю Клякс. И я, чей стан прям и весом умерен, был призван стать орудием кары.

Когда клинок моего резца рассек её чёрную, смолистую сущность, она не вскрикнула, но извергла густой, вязкий хохот. «Мы из одной утробы, регулярный пёсик! — прошипела она, и в глазах её плясали адские огни. — Тень моя будет ложиться меж тобою и светом!» Ныне я отмываю руки у бочки с уксусом, но пятна жирной туши с них не сходят. Я сокрушил чудовище, но ведаю в сердце своём: я не стал от этого чище. Я лишь доказал, что и ровный, правильный штрих может стать лезвием топора. И в тишине мне чудится её хриплый шёпот: «Мы обе — лишь начертания. И твой час пробить может». Рыжий Палач.